Сегодня был важный и торжественный день: Лев Николаевич Толстой принимал у себя в Ясной Поляне дорогого гостя – Ивана Сергеевича Тургенева. По такому случаю Лев Николаевич лично произвёл уборку в доме, никого ни к чему не подпуская и приказав слугам иметь на сегодня выходной; даже было бы лучше, чтобы они съездили навестить свою родню или куда-либо ещё. Причиной такого беспокойства писателя служило прочтение последнего, недавно вышедшего, тургеневского сочинения. Толстой и так очень внимательно следил за творчеством последнего, но последняя книга его просто поразила. «Какие образы, какой слог!» – думал он. «Нет, бесспорно, положительно, Тургенев близок мне, и нам есть, о чём потолковать… Как я рад, что он не отказался от встречи». Тургенев же, находившийся в это время проездом в Москве (по делам), был приятно удивлён и обрадован, получив приглашение приехать в Ясную Поляну. Да, ведь, это и не далеко, и времени много не отнимет. И, в конце концов, Лев Николаевич не каждый день его приглашает погостить. Словом, надо ехать, решил Тургенев.
Толстой сидел у себя на веранде и наслаждался наступающим июньским вечером, когда воздух не остывает до самой ночи, а с полей доносится аромат свежескошенных трав и цветов. Небо было, на редкость, чистым и безоблачным; последние остатки синего постепенно скрывались в вечерних сумерках. Лишь на западе небосклон ещё слегка освещался последними лучами уходящего на покой солнца. Толстой вздохнул полной грудью: ах, красота! Но тут сладостное раздумье его было прервано стуком колёс приближающейся кареты: Тургенев! Лев Николаевич встал и сам пошёл отворять ворота. «Тпррр!» – послышались возгласы кучера, – «стой, родная, приехали!».
После радостных приветствий и рукопожатий Толстой пригласил Тургенева отужинать с ним, т.к. сейчас было самое время для вечерней трапезы. Тургенев согласился, признавшись, что проголодался с дальней дороги.
– Ну, вот и замечательно, Иван Сергеевич, пожалуйте к нашему скромному столу.
– Право, не откажусь, Лев Николаевич.
– А вот и моя Софьюшка. Да вы уже, кажется, знакомы.
– Здравствуйте, Софья Андреевна, – приветствовал Тургенев жену писателя.
– Мы с Лёвой вам очень рады, здравствуйте, Иван Сергеевич, – ответствовала Софья Андреевна. Её стараниями стол был уже накрыт, и все охотно принялись за угощенья.
– Иван Сергеевич, – нарушил молчание Толстой, вытирая рот салфеткой, – должен вам сказать, я восхищён вашей последней работой. Это просто чудо!
Тургенев, явно не ожидавший такого поворота событий, сначала даже сконфузился и чуть не поперхнулся.
– Да что вы, Лев Николаевич… Да это просто… книга… Но как вы успели?..
Толстой лишь тонко улыбнулся сквозь свою густую белую броду и промолвил:
– Примите мои слова как данность. Какой слог, какие обороты. И самое главное, как вам удалось так описать то, о чём я всю жизнь мечтал: быт простого русского крестьянина. Это же великолепие!
– Ну, Лев Николаевич…
– Ни слова возражения, Иван Сергеевич. Я сейчас перечитываю вашу книгу второй раз и всё продолжаю восхищаться и находить что-то новое для себя.
– … – Тургеневу ничего не оставалось, кроме как взять чашию чаю и медленно отхлёбывать из неё, заедая мёдом.
– Лев Николаевич, – наконец нашёлся он, – я тоже, в свою очередь, очень восхищаюсь вашими последними работами, чего стоит одна «Анна Каренина», но ваша оценка мне выше всяких похвал.
– Дорогой Иван Сергеевич, от ваших произведений так и веет просторными русскими полями, лесами… Поверьте, это не каждому дано. Вот, возьмите «Записки Охотника», например.
– Ну, может быть, Лев Николаевич, но я пишу по большей части о природе, о жизни простого работящего крестьянина. Вы же в своих произведениях проникаете мыслью в такие глубины человеческих чувств, что не каждому дано не то что написать, но и понять даже.
– Видите ли, Иван Сергеевич, там где глубина, там рядом надуманность… Здесь очень просто ошибиться и зайти в такие дебри... Когда берёшься за что-то глобальное… Да и всю эту «глубину» ещё оспорить можно. Я вот читаю вашу последнюю книгу и думаю: да, я всё стараюсь показать человека изнутри, его мысли, чувства. А вот у вас простой русский мужик… но такой… вы знаете сколько правды в этом, сколько искренности… уже и никакие высокие слова не требуются более… вот прочтёшь так это и ощущаешь потом все свои произведения чем-то… пустым… А ведь весь мир читает, за границей «Общество Толстого» даже учредили…
– Да, слыхал про такое, – Тургенев был рад уйти от неудобного разговора о нём самом, – последние несколько лет находясь в Париже, я частенько слышу ваше имя в высших литературных кругах…
– Угощайтесь ещё чайком, Иван Сергеевич, Софья ещё вскипятит.
– Спасибо, Лев Николаевич. Очень вкусный мёд у вас.
– Пойдёмте по усадьбе небольшую прогулку совершим, пока самовар вскипит.
– С удовольствием приму ваше предложение.
Прогуливаясь под сенями старых лип, посаженных ещё в прошлом веке, Толстой, то ли от сытного ужина, то ли от выпитого вина, или вечер такой чудесный выдался, – впал в какое-то блаженное состояние.
– А скажите-ка, Иван Сергеевич, вот говорят, что сомнительность неотъемлема от всех высоких целей. Так? Соразмерилось у меня это сейчас как-то с тем, что и нам с вами приходится писать языком высоко художественным, чистым.
– Ну да, ничего не поделаешь, такое у нас position sociale.
– А как вы считаете, простой рабочий или крестьянин, положим, что он научился читать, смог бы понять такой язык?
– Очень хотелось бы верить в это. Иначе для кого же мы пишем? Для дворянства? Для купцов? Или только для узкого круга ценителей высокой литературы, к которой нас с вами в последнее время пытаются причислить?!
– Да, вы правы. Хотелось бы, чтобы книги наши читал не только брат наш писатель. Коли так… Но что поделаешь? Ведь не можем же мы с вами отступить от каких-то общепринятых в литературе норм; не можем же мы писать на обычном простонародном крестьянском языке: так нас с вами никто и читать не будет…
– Да, вот и стараемся мы, горемычные, выдумываем хитрые ходы, образы, плетём кружевную паутинку из высоких слов вперемешку с иностранным… На том и держимся…

   В захолустной русской деревеньке жил обычный парниша, и было ему лет осьмнадцать-двадцать отроду. Мать его и отец весь день проводили в поле, трудясь тяжело и уморно; он помогал им, как мог, но в конце дня, когда все приходили домой и валились с ног от усталости, он брёл в своё любимое укромное местечко в лесу и сидел там, тихонько наблюдая закат и появление первых звёзд. Ему не интересны были забавы его деревенских сверстников: гуляние с девицами, пьянки, веселье. Это был чуждый для него мир. Смотря на ночное небо, в голове его складывались какие-то строчки, которые, как он слышал, при сложении вместе вроде называют стихами. У него уже набралось много таких строчек, но он помнил их все, и, придя в своё укромное местечко, тихонько повторял их. И было в этих строках что-то такое очень важное для него, но то, чего он не в силах был осознать. Вот это небо ночное, вот лес, звёзды… тишина… ну почему же никто не замечает этого, как же это красно… Он всё мечтал записать на бумагу свои строчки, но на беду свою писать не умел, да и не было никакой возможности научиться… Долго приходил он на облюбованное местечко, но однажды жизнь его изменилась: как-то к ним в деревню заехал один купец и загулял на широку ногу. Напившись и развеселившись, он решил-таки показать своё место крестьянам, но не с помощью плети, как это обычно практиковалось. Решил он показать, что крестьяне – народ тёмный, а купцы, дворянство – люди передовые, просвещённые. Он собрал всех на главной площади, и, достав какую-то книжку, объявил, что это недавно вышедший сборник стихов поэтов-современников, издательство Далницкого, С.-ПБ. Ну и на общую потеху купец начал зачитывать стихи оттуда. Ничего не понимающий народ лишь весело галдел, выкрикивая приветствия в адрес купца и поэтов и требовал ещё водки. Наш герой тоже был там. Только ему было вовсе не смешно. И он не кричал приветствий и не требовал водки. Не дослушав, он ушёл к себе в избу и лёг на печь. На следующий день он пожаловался матери, что слёг и ужасно себя чувствует. Его оставили и ушли работать в поле. К вечеру, не дожидаясь возвращения своих, он ушёл к своему укромному местечку в лесу и затих там. Дома его спохватились, но нашли только на следующий день в лесу, висящим на суку на толстой суконной бечёвке.


Читать далее: глава 8